Эротизм в постнеореализме. Звучит как обычная абракадабра от снобирующего интересы широкого зрителя кинокритика. К тому же что такое постнеореализм? Нет такого термина.

В итальянском послевоенном кино случился взрыв, кино вышло на улицы и заговорило на жаргоне рабочих кварталов, не стесняясь в выражениях, не заботясь об освещении. Биение настоящей жизни прекрасно само по себе, особенно на фоне смерти, которую пережила Европа. А ведь Италия находилась в эпицентре трагедии, будучи еще и страной агрессором.

Неореализм начался с «Одержимости» Лукино Висконти и Джузеппе Де Сантиса – вольной экранизации знаменитого романа Джеймса Кейна «Почтальон звонит дважды», в котором секс идеально зарифмован со страхом.

Однако впоследствии эти два состояния души и тела – возбуждение от опасной близости с жизнью и смертью – в национальном кинематографе Италии художники предпочли развести по разные стороны вплоть до пришествия на экраны Микеланджело Антониони, «экстраординарного психолога» по отзывам критиков, «экстраординарного психопата» по отзывам, работавших с ним актеров.
В хрестоматийной нынче трилогии «Ночь», «Приключение» и «Затмение» вычурная эстетика отсутствия, возведенная в абсурд, нарочитые лакуны – в душе героев и в пространстве фильмов, шумные многозначительные вздохи на фоне модернистских клякс, все это делает эротику абстрактной, бытие, конечно, умозрительным, а страх, соответственно, всепоглощающим.

В чем однако особенность итальянского эротизма, в сравнении, допустим, с французским? Кроме того, что в итальянском кино, над которым собирались разные тучи – и фашизма и коммунизма и экзистенциализма, но цензурным ливнем пролился именно католицизм – никогда не показывают обнаженную грудь. Зритель, помни: бюст Софи Лорен однажды станет материнским, а значит не подлежит оголению. Это вам не прелести Брижит Бардо, вечной куртизанки, презирающей и tempora и mores. Максимум дозволенного – нижнее белье, все эти конусообразные, хищные бюстгалтеры и чулки на поясе – с каким упоением в итальянском кинематографе их развешивают сушиться на неаполитанском солнце.

У Дзурлини в ранних фильмах еще теплится надежда – что сердце в любви биться не перестанет (в «Первой ночи покоя» он на этих надеждах поставит крест). Поэтому и Трентиньян, гарцующий на пляжах родного для Дзурлини Римини и Клаудия Кардинале, танцующая на террасе фешенебельного отеля в Риме, они тянутся губами и к будущему и к прошлому в лице юного Жака Перрана или зрелой Элеоноры Росси Драго. Но тянутся неуверенно, испуганно, в смущении. Это эротизм недосказанного, недопережитого. Наверное, самый тонкий и чувственный из возможных. О нем следует догадываться, а не познавать. Слушать, а не смотреть.

У Де Сики, напротив, трусам в кадре не место. Ведь трус не пойдет на заклание к колыхающейся императорской груди Софи Лорен, Мастроянни он или Альдо Пульизи. Говорливую ярость Филумены обуздать может лишь ехидная пантомима Доменико. Как шутил сам Марчелло на шоу у Дика Каветта – их с Софи гениальный тандем строится исключительно на физиологической особенности – орлиный профиль Лорен сочетается только с его практически детских размеров носиком. Дон Доме в исполнении Мастроянни это чуть ли не Чаплин.

В «Сладкой жизни» Мастроянни может и был назначен Феллини своим альтер эго, но очень характерно, что он выбрал актера именно с «невыразительной», будто стертой от слишком частых прикосновений, внешностью, приятной глазу, но не цепляющей взгляд. На мужчину не стоит смотреть, он смотрит сам. Мужчину нужно трогать, но его объятья ласкают пустоту. Ибо он всегда увлечен лишь собой, его либидо и есть главная эротическая фантазия. Возбуждают не женские прелести и потенциальное ими обладание, а обладание пенисом и возможности потенции – в мечтах неутомимой и вечной.

Эротизм Феллини в «Сладкой жизни» или «8,5» балансирует на грани с порнографией. И не потому что у мэтра в кадре больше обнаженного тела или подробностей сексуального акта, нежели позволяют нравы эпохи. Глубоко порнографичен взгляд Феллини на мужское и женское. Эротика – это всегда томление, ожидание, эротика – часть общечеловеческой трагедии – счастье недостижимо. У порнографии иная эстетика – свершившегося, полнокровного утверждения коитуса, все случилось, все произошло, максимум надрыва в порнографии предоставляет финальное опустошение протагонистов. Ведь ждать и стремиться больше не к чему.

Наконец, трагический эротизм «Рокко и его братьев» заключается в отказе от плотского, в самопожертвовании, в неземной святости персонажей.

Анни Жирардо, совершившая вслед за Делоном трансальпийский вояж, в культовых душераздирающих сценах – на крыше Дуомо и на берегу реки – превращается в сестру-близнеца Анны Маньяни из «Мамы-Ромы», женщину, тяготящуюся собственной природой.